Неточные совпадения
Для Константина
народ был только главный участник в общем труде, и, несмотря на всё уважение и какую-то кровную любовь
к мужику, всосанную им, как он сам говорил, вероятно с молоком бабы-кормилицы, он, как участник с ним в общем деле, иногда приходивший в восхищенье от силы, кротости, справедливости этих людей, очень часто, когда в общем деле требовались другие качества,
приходил в озлобление на
народ за его беспечность, неряшливость, пьянство, ложь.
Остапу и Андрию казалось чрезвычайно странным, что при них же
приходила на Сечь гибель
народа, и хоть бы кто-нибудь спросил: откуда эти люди, кто они и как их зовут. Они
приходили сюда, как будто бы возвращаясь в свой собственный дом, из которого только за час пред тем вышли. Пришедший являлся только
к кошевому, [Кошевой — руководитель коша (стана), выбиравшийся ежегодно.] который обыкновенно говорил...
— Ничего, это все ничего, ты слушай, пожалуйста. Вот я пошла. Ну-с,
прихожу в большой страшеннейший магазин; там куча
народа. Меня затолкали; однако я выбралась и подошла
к черному человеку в очках. Что я ему сказала, я ничего не помню; под конец он усмехнулся, порылся в моей корзине, посмотрел кое-что, потом снова завернул, как было, в платок и отдал обратно.
Она бросалась
к детям, кричала на них, уговаривала, учила их тут же при
народе, как плясать и что петь, начинала им растолковывать, для чего это нужно,
приходила в отчаяние от их непонятливости, била их…
Поутру
пришли меня звать от имени Пугачева. Я пошел
к нему. У ворот его стояла кибитка, запряженная тройкою татарских лошадей.
Народ толпился на улице. В сенях встретил я Пугачева: он был одет по-дорожному, в шубе и в киргизской шапке. Вчерашние собеседники окружали его, приняв на себя вид подобострастия, который сильно противуречил всему, чему я был свидетелем накануне. Пугачев весело со мною поздоровался и велел мне садиться с ним в кибитку.
— Возьмем на прицел глаза и ума такое происшествие:
приходят к молодому царю некоторые простодушные люди и предлагают: ты бы, твое величество, выбрал из
народа людей поумнее для свободного разговора, как лучше устроить жизнь. А он им отвечает: это затея бессмысленная. А водочная торговля вся в его руках. И — всякие налоги. Вот о чем надобно думать…
— «Война тянется, мы все пятимся и
к чему
придем — это непонятно. Однако поговаривают, что солдаты сами должны кончить войну. В пленных есть такие, что говорят по-русски. Один фабричный работал в Питере четыре года, он прямо доказывал, что другого средства кончить войну не имеется, ежели эту кончат, все едино другую начнут. Воевать выгодно, военным чины идут, штатские деньги наживают. И надо все власти обезоружить, чтобы утверждать жизнь всем
народом согласно и своею собственной рукой».
Государственная власть всегда была внешним, а не внутренним принципом для безгосударственного русского
народа; она не из него созидалась, а
приходила как бы извне, как жених
приходит к невесте.
— Позвольте-с, расскажу все по порядку. Вот
пришли мы
к самому обеду. Комната полна была
народу. Были колбинские, захарьевские, приказчица с дочерьми, хлупинские…
— Генерала Жигалова? Гм!.. Сними-ка, Елдырин, с меня пальто… Ужас как жарко! Должно полагать, перед дождем… Одного только я не понимаю: как она могла тебя укусить? — обращается Очумелов
к Хрюкину. — Нешто она достанет до пальца? Она маленькая, а ты ведь вон какой здоровила! Ты, должно быть, расковырял палец гвоздиком, а потом и
пришла в твою голову идея, чтоб соврать. Ты ведь… известный
народ! Знаю вас, чертей!
Напустив на себя храбрости, Яша
к вечеру заметно остыл и только почесывал затылок. Он сходил в кабак, потолкался на
народе и
пришел домой только
к ужину. Храбрости оставалось совсем немного, так что и ночь Яша спал очень скверно, и проснулся чуть свет. Устинья Марковна поднималась в доме раньше всех и видела, как Яша начинает трусить. Роковой день наступал. Она ничего не говорила, а только тяжело вздыхала. Напившись чаю, Яша объявил...
До Петрова дня оставались еще целые сутки, а на росстани
народ уже набирался. Это были все дальние богомольцы, из глухих раскольничьих углов и дальних мест.
К о. Спиридонию шли благочестивые люди даже из Екатеринбурга и Златоуста, шли целыми неделями. Ключевляне и самосадчане
приходили последними, потому что не боялись опоздать. Это было на руку матери Енафе: она побаивалась за свою Аглаиду… Не вышло бы чего от ключевлян, когда узнают ее. Пока мать Енафа мало с кем говорила, хотя ее и знали почти все.
— Нашли тоже и время
прийти… — ворчала та, стараясь не смотреть на Окулка. —
Народу полный кабак, а они лезут… Ты, Окулко, одурел совсем… Возьму вот, да всех в шею!.. Какой народ-то, поди уж
к исправнику побежали.
Мелкого нашего
народу с каждым днем прибывало. Мы знакомились поближе друг с другом, знакомились и с роскошным нашим новосельем. Постоянных классов до официального открытия Лицея не было, но некоторые профессора
приходили заниматься с нами, предварительно испытывая силы каждого, и таким образом, знакомясь с нами, приучали нас, в свою очередь,
к себе.
Народ тоже разделывать станешь: в зиму-то он
придет к тебе с деревенской-то голодухи, — поведенья краше всякой девушки и за жалованье самое нестоящее идет; а как только
придет горячая пора, сейчас прибавку ему давай, и задурит еще, пожалуй.
Мужик
придет к нему за требой — непременно требует, чтобы в телеге приезжал и чтобы ковер ему в телеге был: «Ты, говорит, не меня, а сан мой почитать должен!» Кто теперь на улице встретится, хоть малый ребенок, и шапки перед ним не снимет, он сейчас его в церковь — и на колени: у нас
народ этого не любит!
Начал тут
к нам разный
народ приходить, а больше всё некрута.
— Нашего брата, странника, на святой Руси много, — продолжал Пименов, — в иную обитель
придешь, так даже сердце не нарадуется, сколь тесно бывает от множества странников и верующих. Теперь вот далеко ли я от дому отшел, а и тут попутчицу себе встретил, а там: что ближе
к святому месту подходить станем, то больше
народу прибывать будет; со всех, сударь, дорог всё новые странники прибавляются, и
придешь уж не один, а во множестве… так, что ли, Пахомовна?
И тут-то исполнилось мое прошение, и стал я вдруг понимать, что сближается речейное: «Егда рекут мир, нападает внезапу всегубительство», и я исполнился страха за
народ свой русский и начал молиться и всех других, кто ко мне
к яме
придет, стал со слезами увещевать, молитесь, мол, о покорении под нозе царя нашего всякого врага и супостата, ибо близ есть нам всегубительство.
— Или, опять,
приду я, примерно,
к Доминику, — продолжал он, —
народу пропасть, ходят, бродят, один вошел, другой вышел; служители тоже в разброде — кому тут за тобой уследить! Съешь три куска кулебяки, а говоришь: один!
— А вот горох поспеет — другой год пойдет. Ну, как
пришли в К-в — и посадили меня туда на малое время в острог. Смотрю: сидят со мной человек двенадцать, всё хохлов, высокие, здоровые, дюжие, точно быки. Да смирные такие: еда плохая, вертит ими ихний майор, как его милости завгодно (Лучка нарочно перековеркал слово). Сижу день, сижу другой; вижу — трус
народ. «Что ж вы, говорю, такому дураку поблажаете?» — «А поди-кась сам с ним поговори!» — даже ухмыляются на меня. Молчу я.
Реже других
к ней
приходил высокий, невеселый офицер, с разрубленным лбом и глубоко спрятанными глазами; он всегда приносил с собою скрипку и чудесно играл, — так играл, что под окнами останавливались прохожие, на бревнах собирался
народ со всей улицы, даже мои хозяева — если они были дома — открывали окна и, слушая, хвалили музыканта. Не помню, чтобы они хвалили еще кого-нибудь, кроме соборного протодьякона, и знаю, что пирог с рыбьими жирами нравился им все-таки больше, чем музыка.
«Тогда говорили: «Ах, если бы
народы могли избирать тех, которые имели бы право отказывать правительствам в солдатах и деньгах,
пришел бы конец и военной политике». Теперь почти во всей Европе представительные правления, и, несмотря на то, военные расходы и приготовления
к войне увеличились в страшной пропорции.
В антракт Тургенев выглянул из ложи, а вся публика встала и обнажила головы. Он молча раскланялся и исчез за занавеской, больше не показывался и уехал перед самым концом последнего акта незаметно. Дмитриев остался, мы пошли в сад.
Пришел Андреев-Бурлак с редактором «Будильника» Н.П. Кичеевым, и мы сели ужинать вчетвером. Поговорили о спектакле, о Тургеневе, и вдруг Бурлак начал собеседникам рекомендовать меня, как ходившего в
народ, как в Саратове провожали меня на войну, и вдруг обратился
к Кичееву...
— Да так-ста, — отвечал крестьянин. —
Народ глуп: вишь, везут
к венцу дочь волостного дьяка, так и все
пришли позевать на молодых. Словно диво какое!
—
Придёшь это
к ним… «А, здравствуйте!» Обедают — садись обедать, чай пьют — пей чай! Простота! Народищу всякого — уйма! Весело, — поют, кричат, спорят про книжки. Книжек — как в лавке. Тесно, толкаются, смеются.
Народ всё образованный — адвокат там один, другой скоро доктором будет, гимназисты и всякие эдакие фигуры. Совсем забудешь, кто ты есть, и тоже заодно с ними и хохочешь, и куришь, и всё. Хороший
народ! Весёлый, а сурьёзный…
Мы
пришли в Керчь поздно вечером и принуждены были ночевать под мостками с пароходной пристани на берег. Нам не мешало спрятаться: мы знали, что из Керчи, незадолго до нашего прихода, был вывезен весь лишний
народ — босяки, мы побаивались, что попадём в полицию; а так как Шакро путешествовал с чужим паспортом, то это могло повести
к серьёзным осложнениям в нашей судьбе.
— Да хоть завтра. Я вот пойду за табаком и зайду, а в обед
приходите сюда али за огород
к бане. Никого нет. Да и в обед весь
народ спит.
Он, Изот и Панков
приходят к нам вечерами и нередко сидят до полуночи, слушая рассказы Хохла о строении мира, о жизни иностранных государств, о революционных судорогах
народов. Панкову нравится французская революция.
Даже в те часы, когда совершенно потухает петербургское серое небо и весь чиновный
народ наелся и отобедал, кто как мог, сообразно с получаемым жалованьем и собственной прихотью, — когда всё уже отдохнуло после департаментского скрипенья перьями, беготни, своих и чужих необходимых занятий и всего того, что задает себе добровольно, больше даже, чем нужно, неугомонный человек, — когда чиновники спешат предать наслаждению оставшееся время: кто побойчее, несется в театр; кто на улицу, определяя его на рассматриванье кое-каких шляпенок; кто на вечер — истратить его в комплиментах какой-нибудь смазливой девушке, звезде небольшого чиновного круга; кто, и это случается чаще всего, идет просто
к своему брату в четвертый или третий этаж, в две небольшие комнаты с передней или кухней и кое-какими модными претензиями, лампой или иной вещицей, стоившей многих пожертвований, отказов от обедов, гуляний, — словом, даже в то время, когда все чиновники рассеиваются по маленьким квартиркам своих приятелей поиграть в штурмовой вист, прихлебывая чай из стаканов с копеечными сухарями, затягиваясь дымом из длинных чубуков, рассказывая во время сдачи какую-нибудь сплетню, занесшуюся из высшего общества, от которого никогда и ни в каком состоянии не может отказаться русский человек, или даже, когда не о чем говорить, пересказывая вечный анекдот о коменданте, которому
пришли сказать, что подрублен хвост у лошади Фальконетова монумента, — словом, даже тогда, когда всё стремится развлечься, — Акакий Акакиевич не предавался никакому развлечению.
Когда возвращались из церкви, то бежал вслед
народ; около лавки, около ворот и во дворе под окнами тоже была толпа.
Пришли бабы величать. Едва молодые переступили порог, как громко, изо всей силы, вскрикнули певчие, которые уже стояли в сенях со своими нотами; заиграла музыка, нарочно выписанная из города. Уже подносили донское шипучее в высоких бокалах, и подрядчик-плотник Елизаров, высокий, худощавый старик с такими густыми бровями, что глаза были едва видны, говорил, обращаясь
к молодым...
Коренным
народом северной России считает автор руссов,
к которым
пришли потом славяне с Дуная.
У нашего управляющего, Никиты Федорыча, в Питере есть брат, такой же нравный; ходит он за барином; ну, вестимо, что говорить, сила! и другие-то люди из тамошних все ему сродни, заодно; как
пришло наше письмо туда, известно, не прямо
к барину:
к людям сначала попало; швацар какой-то, сведали мы опосля, принял; барину он уж как-то там передает… у меня брат в Питирбурге-то у господ бывал… в одной, говорит, прихожей только-то
народу, и-и-и… знамо, где уж тут дойти?
По вечерам
к Михайле рабочие
приходили, и тогда заводился интересный разговор: учитель говорил им о жизни, обнажая её злые законы, — удивительно хорошо знал он их и показывал ясно. Рабочие —
народ молодой, огнём высушенный, в кожу им копоть въелась, лица у всех тёмные, глаза — озабоченные. Все до серьёзного жадны, слушают молча, хмуро; сначала они казались мне невесёлыми и робкими, но потом увидал я, что в жизни эти люди и попеть, и поплясать, и с девицами пошутить горазды.
Вера Филипповна. Нет, я
к тому, что соблазну боюсь;
народу я вижу много, так греха не убережешься. Сама-то я не соблазнюсь, а люди-то смотрят на меня, кто знает, что у них на уме-то! Молода еще да богата, другому в голову-то и
придет что нехорошее — вот и соблазн; а грех-то на мне, я соблазнила-то. Вот горе-то мое какое!
Соображая все это, Щербатов
приходит к заключению, что, вместо двух наборов, спешно произведенных в 1765 году по одному с трехсот, лучше уж было бы сделать своевременно один набор по одному со ста душ: и армия бы укомплектовалась, да и
народу было бы легче…
Чиновник. Неизвестен, борода твоя скверная!!. (Хватая его за бороду и таская.) Неизвестен, как
приходил к нему с
народом и уводил от него насильно жену!..
Чтобы
народу больше
Понабралось. От Сергия
прислалиК нам грамоту, теперь ее читают.
Царствуй с мудростию и славою, залечи глубокие язвы России, сделай подданных своих и наших братии счастливыми — и если когда-нибудь соединенные твои княжества превзойдут славою Новгород, если мы позавидуем благоденствию твоего
народа, если всевышний накажет нас раздорами, бедствиями, унижением, тогда — клянемся именем отечества и свободы! — тогда приидем не в столицу польскую, но в царственный град Москву, как некогда древние новогородцы
пришли к храброму Рюрику; и скажем — не Казимиру, но тебе: «Владей нами!
Пропотей. Вроде этого. Хоша бояться мне как будто нечего, я — битый козырь, на мне уж не сыграешь, они — хотят сыграть. Вот я
к тебе…
к вам
пришёл. (Донату.) Меня сейчас очень привлекаете вы доверчивостью вашей
к людям. Я на кирпичном заводе два раза беседу вашу слышал. И вас, товарищ, слышал на мельнице Троерукова, на суконной у Достигаева, в городском аду. Замечательно внятно говорите с
народом. Ну, и господ слушал…
— Под вечер завтра
к леснику
придут мужики из Броварок, трое, насчёт Думы желают объяснения. Вы сначала Авдея им пошлите: парень серьёзный, язык-то у него привешен хорошо, и деревенскую жизнь до конца знает он. А после него — Алексея, этот озорник даже камень раздразнить может, а потом уж кого-нибудь из Егоров, для солидности. Вот так-то —
к людям надо осторожно подходить-то, а не то, что после скобеля да топором. Вы глядите, как я вам
народ сгоняю, а? То-то!
Кроме Аннушки,
пришла ещё девица — Таня, как назвал её молодой человек в пиджаке, не то ремесленник-«чистяк», не то мелкий приказчик. Они уселись
к окну, а Аннушка, гармонист, Тихон Павлович, безрукий и Костя составили группу у стола. Там, в большой комнате,
народу набралось много, гудел могучий, пьяный шум.
Еще дальше идет Беха-Улла [Беха-улла Мирза Хуссейн Али — основатель бехаизма, иранского религиозно-политического течения, возникшего в середине XIX в. уже после подавления восстания бабидов и ориентированного на соединение науки и религии, отрицавшего религиозный и национальный фанатизм мусульманского Востока.], автор «Китабе-Акдес», в своей беседе с Э. Г. Броуном: «Мы же даем, — говорит он, — чтобы все
народы пришли к единой вере, и люди стали братьями; чтобы рознь религиозная перестала существовать и уничтожено было различие национальностей.
Удостоивши же подумать об этом, мы должны
прийти к вопросу о том: что нам делать, чтобы устранить по возможности все, что [так страшно] мешает развитию хороших качеств
народа?
На белой колокольне Михаила-архангела,
к приходу которого принадлежала Стрелецкая, толкалось в эти дни много праздного разряженного
народа: одни
приходили посмотреть на город с высоты, стояли у шатких деревянных перил и грызли семечки из-под полы, чтоб не заругался сторож; другие для забавы звонили, но скоро уставали и передавали веревку; и только для одного Меркулова праздничный звон был не смехом, не забавой, а делом таким серьезным и важным, в которое нужно вкладывать всю душу.
Но, даже принимая все эти факты, мы надеемся, при помощи некоторых дополнительных соображений,
прийти не
к отчаянию в жизненных силах
народа, не
к убеждению в бесконечности его апатии и неспособности
к общественным делам, а
к выводам совершенно противоположным.
К светлой заутрене в ярко освещенную моленную Патапа Максимыча столько набралось
народа, сколь можно было поместиться в ней. Не кручинилась Аксинья Захаровна, что свибловский поп накроет их на тайной службе… Пантелей караульных по задворкам не ставил… В великую ночь Воскресенья Христова всяк человек на молитве…
Придет ли на ум кому мстить в такие часы какому ни есть лютому недругу?..
Скитские матери только что кончили службу, загасили в часовенке свечи, сняли образа и пелены и все отнесли
к повозкам… Когда
пришла на поляну праздничная толпа, и часовня и гробница имели уже обычный свой вид. На поляне скоро стало тесно.
Народ разбрелся по лесу.
Они уже полезли через стену, как вдруг гуси почуяли
народ, загоготали и захлопали крыльями. Один римлянин проснулся, бросился
к стене и сбил под обрыв одного галла. Галл упал и свалил за собою других. Тогда сбежались римляне и стали кидать бревна и каменья под обрыв и перебили много галлов. Потом
пришла помощь
к Риму, и галлов прогнали.
Нянька нарядилась в новые коты, надела сарафан красный и платок хороший и ничего не делала. Потом, когда истопили избу, мать тоже нарядилась, и
пришло к нам много
народу, — полная изба.